Не-чужеродность чужих
Ира Конюхова
7th June 2020
У меня странная позиция, свойственная нам, мигрантам из пост-коммунистического пространства: я знаю мир с двух сторон баррикад. Как человек, выросший и получивший образование в России, мне никогда не было ни на что жаловаться. Системная машина притеснения и нормализации обходила меня стороной, потому что я была воплощением нормальности - ни мой цвет кожи, ни разрез моих глаз, ни мой акцент, ничего вообще в моей внешности не выдавали во мне чужеродного, внесистемного, и именно это обеспечивало мое параллельное, бескасательное существование с реперессиной системой государства. Когда моего сокурсника, родители которого были выходцами из Узбекистана и нерелигиозными мусульманами, выросшего в Москве и говорившего на русском языке почти без акцента, милиция останавливала в переходах, на улице, в торговом центре и спрашивала его документы, спрашивала, где он живет, спрашивала, зачем он приехал, спрашивала, почему он не уезжает - наверное тогда впервые я поняла, что эта система намеренно обходит меня. Намеренно - временно?
Внезапно, я вдруг подумала, что мне совсем не хочется говорить на ее языке. Владея им почти безукоризненно, это еле уловимое ощущение превосходства моей собеседницы - это был её родной язык - не покидало меня на протяжении всего разговора. “Can we speak in English now?” вырвалось почти бессознательно посреди ее фразы и я почувствовала неимоверное облегчение, мгновенно. Её опеший взгляд, неясное смущение, тут же устыдили меня. В конечном итоге, никто из нас не умел говорить на английском без засечек.
В какой момент мы осознаем чужое - чужим? и можно ли выстроить общество, в котором чужое - настолько же близко, как и своё? Возможно ли верить в ксенофеминисткий утопический призыв быть чужими друг другу всегда и везде, принимая чужерожность, особенность каждого, вымывая понятия “нормальность”, “свойскость” из обихода своим несогласием - если реальное воплощение “либерального” общества вырождается в еще более децидированную иерархию внутри мультиэтнического и мультирасового государства, в котором внешние и лингвистические признаки сводят и заключают человека в класс, профессию, уровень образования, дохода и политического влияния? И внутри этого паноптикума мигранты и люди с наибольшими внешними отличиями от “белого европейского человека” занимают, как правило, самую нижнюю ступень.
Мы говорили о кризисе и о том, как разные страны - правительства разных стран - с ним справляются. Конечно, он не преминул упомянуть, что тоталитарные системы - такие, как в моей стране - располагают бОльшим количеством инструментов влияния на население и экономику внутри страны, чем демократические, и именно поэтому кризис поражает их с удвоенной силой. Я согласилась. Мое согласие не было актом поверженности чужому мнению, чужой точке зрения. Скорее, это было укрывательство моего равнодушия. Может ли высокомерие быть равнодушием, тем безмятежным чувством отстраненности, наблюдательности, что убивает активизм? Оно в любом случае не разрушило нашу дружбу.
Очень странно рассуждать о ситуации Америке, сидя в Берлине. Еще страннее идти на мирные протесты, организованные местными антифашистами, всеми как под один, белыми. Мой знакомый из Польши, выросший в Германии, многократно подвергавшийся шовинистским нападкам и в школе, и позже, однажды сказал мне, что в антифашистких организациях Германии почти нет иностранцев. Так уж получилось, что время на протест, на сопротивление, есть у тех, кому не надо работать и выживать, и кому не надо боятся депортации, или не-продления визы, или отказа в банковском кредите после одного занесения в полицейские протоколы. За счет этого защита “беззащитных” превращается в присвоение морального превосходства теми людьми, которые уже находятся в более выгодном положении. Собрание белых немцев на площади, таким образом, может вылится в спонтанную вечеринку, актом присвоения символического левого капитала, и никаким образом не повлиять на реальную политическую силу тех самых угнетенных, кто не участвует в революционном техно-танце.
Я не была уверена в том, что нравлюсь ему. Вчера он долго рассказывал мне про свою семью, хотя я даже не спрашивала его о ней. Мне не было особенно интересно, в конечном итоге, это всего лишь была очередная жалоба на развод родителей, случившийся давно и безвозвратно. Его классовую и социальную принадлежность это никак не задело, развод был уколом в его детском самолюбии, как мне казалось. Возможно, он уловил эту невысказанную небрежность, которую я прикрывала напускным сочувствием. А сегодня он прошел мимо, не поздоровавшись.
Я всегда считала, что высокомерие - это внутренняя дрожь от нарушенных правил и иерархий, это то, без чего ни одна иерархия - ни социальная ни политическая ни художественная не имела бы шанса на существование. И, конечно, наш классовый разрыв, который невозможно было исправить ни его непрошеной исповедью, ни моей показной эмпатией, проявил себя еще раз сегодня - когда он со мной не поздоровался.
И все же, и именно поэтому, я призываю к волеизъявлению тех, у кого нет на это времени, кто боится агрессии, кто заключен в рамки и не говорит на языке большинства. Потому что это единственное, что может спасти нас от чужеродности чужих.